Продолжение. Начало в предыдущем номере
В Балакове за попустительское отношение к пленным пострадал местный полицейский пристав Тедерс. Его даже обвинили в шпионаже. Но доказательств не нашли и просто отправили в отставку. С июня 1915-го у «офицерского» здания выставили караул, а потом офицеров и вовсе вывезли в губернские города – Саратов и Самару – под более строгий надзор. Усилилось наблюдение и за нижними чинами. Вывозить их никуда не стали, но передвигаться по городу они теперь могли только группами, только под конвоем и только на общественные работы.
Кстати, и общественные работы для военнопленных были введены не сразу. Поначалу их привлекали (в основном для работы в полях) только по желанию, а затем была введена «обязаловка». Причём «борьба» за пленных между желающими воспользоваться их трудом развернулась нешуточная. За них даже стали давать взятки чиновникам Николаевской уездной земской управы, которая занималась их распределением. Эта скандальная история стала объектом внимания «Саратовского листка»: «Крестьяне Николаевского уезда, отказавшись в марте от использования труда пленных при полевых работах, в июне, когда виды на урожай выяснились и обещали хороший сбор хлеба, стали осаждать земскую управу заявлениями о желании взять пленных. В течение июня заявлений поступило более чем на 5000 пленных. Но вот наступил и июль. В уезде приступили к уборке ржи. Выяснился недостаток рабочих. Крестьяне бросились в Николаевск за пленными. Помещение земской управы и двор при ней недели две буквально были забиты крестьянами, солдатками и землевладельцами. Пленные же поступали небольшими партиями в 150-200 человек: на каждого пленного приходится по 2-3 просителя. Некоторые из крестьян и солдаток жили по 4-5 дней в городе и со слезами на глазах просили управу дать пленных, указывая, что если пленных не дадут, то хлеб останется неубранным”.
Скоро из Николаевска и уезда пошли слухи, что в земстве некоторые из служащих агрономического отдела, ведавшего распространением пленных среди нуждающихся в них, берут взятки. Эти слухи дошли и до членов управы. Они стали присматриваться к распространению пленных и заметили, что сплошь и рядом получают пленных те, кому уже было отказано, а те, кому пленные были назначены, уезжают без них. Опросив таких лиц, они выяснили, что за пленных были даны взятки. Члены управы гг. Дворянчиков и Цыганов выехали: первый – в с. Таволожку, второй – в с. Пестравку и там, на месте, установили несколько фактов получения пленных за взятки, врученные служителям агрономического отдела. О результатах поездки они сообщили председателю управы Рослякову. Росляков, пригласив агронома В.И. Бородина в свой кабинет, сообщил ему о результатах расследования управы. Агроном здесь же передал г. Рослякову 125 р., из которых 100 р. он получил за пленных с землевладельца Меркульева и 25 р. с крестьянина с. Каменной Сармы г. Курмаева. Председатель предложил Бородину немедленно подать в отставку, что тот и сделал.
С октября 1915-го пленных начали привлекать и для работы на балаковских военных заводах. Первым, кто это сделал, стал Яков Васильевич Мамин. Ему разрешили выбрать нужных специалистов (токарей, слесарей и кузнецов) из военнопленных, которые содержались в Вольске. Поначалу заводовладелец был ими доволен, но затем с новыми работниками возникли проблемы: они потребовали улучшения содержания и снабжения продовольствием.
16 декабря того же 1915-го года на заводе Якова Мамина – очередной скандал. Четверо военнопленных, литейщики Антон Неуман и Владислав Чехура и слесари Войцех Ваха и Юзев Найман, заявили владельцу предприятия, что они больше не будут работать на производстве боевых припасов. Объяснение простое: боятся расстрела после возвращения на родину.
В то же время ещё один «бунт» поднялся на строительстве казённого элеватора. Здесь было занято 250 военнопленных, и больше половины из них (160) от работы отказалось. На этот раз одни сослались на болезнь, другие – на плохую одежду и обувь (в таком «обмундировании» невозможно выносить российские морозы), а третьи даже объяснять ничего не стали («видно, по своей лени, вовсе не хотят работать», – написал в донесении местный жандарм).
Наказания в отношении «бунтарей» никакого не последовало. Их просто отправили в Николаевск на другие работы. В Николаевском уезде проживало 3311 военнопленных (11 офицеров и 206 нижних чинов германцев и 25 офицеров, 4 врача и 3065 нижних чинов австрийцев). Причём, по национальному признаку, среди них 989 славян (в основном чехи), 231 румын, 246 мадьяр (венгров) и 1624 австрийца.
В конце ноября 1915-го самарскими жандармами было перехвачено письмо одного из военнопленных, поляка Станислава. Хоть он и проживал в Бузулуке, но обрисованные им бузулукские будни вполне могли подходить и под николаевские: «…У нас здесь суровая зима, почти уже месяц такая же, как на родине в феврале или январе бывает. Дни всё короче, продолжаются от 8 часов утра и до 4 дня. Ночь длится 16 часов. К счастью, керосин здесь достаточно дёшев, но вредит глазам такое чтение и писание в плохом освещении…
…При небольшом количестве жителей (около 20 тыс.) город занимает, однако же, большую площадь земли. Поймете это только тогда, если будете иметь понятие о ширине здешних улиц. Все они около 40 метров шириной, поэтому, сопоставляя их с нашими узкими, они производят впечатление больших площадей. Так как мощение улиц стоит дорого, то о мостовой здесь не может быть и речи. Благодаря долгой зиме и сухому вообще лету, это обстоятельство не дало бы себя чувствовать, если бы грунт был другой. Но здешний чернозём весной и летом делается чем-то особенно страшным, так что вы понятия не имеете о том, что это и как в действительности выглядит грязь. На одной из таких улиц, по длине превышающей два километра, мы живем в квартире, состоящей из трех комнат для нас, комнатки для стражи и кухни, в которой спит также прислуга. В комнатке, где я живу, спят нас трое. В действительности, не только спят, но и живут. Комнатка низкая, узкая, с маленьким окошком без солнца, без вентиляции. Одновременно ходить по этой комнатке втроём невозможно. Гуляем поэтому по очереди.
В семь часов утра мы встаем, моемся по очереди холодной, со льдом водой, так как мы желаем закалить себя от этих ужасных холодов, которые здесь господствуют. В восемь утра мы завтракаем. На завтрак получаем кофе и хлеб с маслом. Затем занимаемся уборкой своей комнатки. Между завтраком и обедом, который получаем около часу дня, каждый из нас делает то, что желает. Я преимущественно читаю и пишу. Иногда же, для развлечения, идем колоть дрова на дворе: разумеется, для себя и бесплатно. На обед получаем различные кушания, но, большей частью, по два блюда. После обеда, около трех часов дня, казенная часовая прогулка. По возвращении домой снова чтение, писание, игра на скрипке, в шахматы и т.п., вечером в семь часов ужин. В 11 часов ночи мы должны спать.
Мы восхищаемся здешней зимой. В течение пяти дней падает, не переставая, снег, но, однако, не так, как у нас. Даже и снег здесь не похож на наш. Временами падает мелкий, как пыль, не сверху вниз, а наклонно, с ветром. Ветер этот пронизывающий, холодный, загоняет снег в каждую, даже самую незначительную щель. В квартире, несмотря на достаточно хорошую законопатку деревянных стен, свирепствует сильный холод.
Квартира наша в действительности называется казармой, подати же за нее мы вынуждены платить сами, не получая ни копейки причитающихся нам квартирных. Мы сами должны покупать керосин и продукты. Поэтому из «жалования» не остаётся почти ничего: иногда рубль, иногда полтинник. Ввиду возрастающей дороговизны, не знаю, чем будем питаться. Кажется, только хлеб, масло и чай – три самых дешевых в России продукта, и их пока можно получать. Очень трудно с сахаром. Получаешь его только при помощи кулаков и на вес золота.
Говорят, что зимой здесь мясо бывает дешево, но в действительности не так, как казалось бы, если принять во внимание, что его почти нет. Все закупает для своих нужд войско. Несмотря на это, русские солдаты передают нам, что они мясо получают лишь в большие праздники. Это прямо неслыханная неспособность и глупота местных властей.
Вся здешняя жизнь, собственно, похожа на один большой роман майя (намёк на «древность», дремучесть – Ю.К.), столько здесь неправдоподобного, но в действительности правдивого. Что за взгляды у здешних людей?! Прямо описать всего невозможно. Лучше охарактеризовать одним словом: грязь, грязь и грязь, всюду и во всём, на теле, в квартире, на душе и в душе».
Письмо большое. В нём он с ужасом вспоминает первые дни плена во Львове и надеется, что к рождеству будущего 1916-го года война закончится, и он вернётся домой и сможет, «упав вместе со снегом, всех поцеловать».
Ю. Каргин, писатель, краевед
Фото с сайта: https://tomskmuseum.ru/
